Сейчас искать пропавших без вести солдат из Алтайского края помогает Татьяна Коробова, которая взаимодействует с омбудсменом региона
Постоянно на СВО пропадают солдаты – кто-то оказывается в плену, кто-то получает серьезное ранение и не может выбраться сам, а кто-то погибает. И всех их на родине ищут.
Сейчас без вести пропавших солдат из региона помогает находить глава благотворительного фонда "За Добро" Татьяна Коробова, которая работает совместно с уполномоченным по правам человека в Алтайском крае Антоном Васильевым. Коробова рассказала amic.ru о том, насколько тяжелы эти поиски, как противник относится к пленным русским солдатам и почему женам бойцов лучше не начинать самостоятельно искать своих мужей.Справка:
Татьяна Коробова – жена участника СВО. В конце 2022 года она стала главой алтайского отделения комитета семей воинов Отечества, в 2023-м возглавила благотворительный фонд "За Добро", который помогает участникам спецоперации.
"Важна каждая мелочь"
– Как так получилось, что именно вы начали помогать искать без вести пропавших в Алтайском крае?
– Началось все с алтайского отделения комитета семей воинов Отечества, которое я возглавляла. Меня пригласили на первый съезд комитета в декабре 2022 года. Несколько дней шли семинары, обучения. Там мне предложили помогать в поиске без вести пропавших участников СВО и взаимодействовать при подаче списков на обмены. Потом другим людям этого больше не предлагали, как я понимаю. От края я как одна была, так и осталась. Я вылетала из Москвы с этого съезда, и в аэропорту мне уже позвонили.
– Получается, что в Алтайском крае вы единственная, кто помогает искать без вести пропавших? Другие организации в этом участие принимают?
– Насколько понимаю, только я помогаю в поиске без вести пропавших официально, никто у нас больше этого не делает, я таких людей не знаю. Военкомы дают статус, справку без вести пропавшего и отправляют человека к нам. А мы уже выясняем подробности о нем. Близкие люди даже могут не обращаться в следственные комитеты, военные прокуратуры, военную полицию за информацией о без вести пропавших. Этим занимаются всего две структуры – Министерство обороны и уполномоченный по правам человека, последний уже непосредственный обмен производит. Еще прием заявок на поиск ведет фонд "Защитники Отечества". Я работаю с краевым уполномоченным по правам человека в Алтайском крае Антоном Васильевым, а также с войсковыми частями и госпиталями. Мы ищем, подтверждаем информацию, готовим списки на обмен пленных. Через нашего уполномоченного, а затем уже через главного уполномоченного страны идет подача документов на обмен.
– Вот вам поступает обращение на поиск человека, а дальше что происходит? Расскажите об этом подробнее.
– Как правило, к нам обращается супруга бойца, она в приоритете, дальше идут родители, братья, сестры, тетя, дядя и так далее. Либо обращаются совершеннолетние дети. Недавно было обращение, девочка 19 лет, у нее отец ушел на СВО, уже недели три не выходит на связь. Такое крайне редко, но встречается. Когда поступает обращение на поиск участника СВО, часто мы понимаем только, что он без вести пропавший. Затем мы смотрим списки по трем категориям: раненые, погибшие и пленные. Если там его нет, делаем запрос на украинскую сторону и выясняем. От противника мы уже узнаем, попал человек в плен или нет.
Бывает, что бойца нет в списках. Например, недавно к нам обратилась координатор из района. У нее муж не вышел на связь, начали его искать. Всего пропало четыре человека, в том числе парень из Усть-Пристанского района, тел нет. Начинаешь разбирать территорию по сантиметрам, выяснять – куда отработала артиллерия? Где они пошли боком, а где ползком? Допустим, выяснилось, что в определенную точку артиллерия ударила. Начинаем исследовать, какая одежда на человеке была. Если имеется доступ на эту территорию и есть возможность эвакуации, эвакуационная группа заходит и тогда мы пытаемся какие-то останки найти. Тут важна каждая мелочь: и крестики, и часы, и его ботинки, кусок подошвы и многое другое. Ведется очень тонкая работа.
– Как происходят взаимодействия с украинской стороной? Это прямой контакт? Вы пишете – они отвечают?
– Телефон, электронная почта, как и везде. На официальные запросы они спокойно отвечают. У них же тоже официальный представитель, они заинтересованы в обмене, им тоже нужны тела своих солдат, военнопленные. Поэтому они обязательно дают эту информацию.
– А где происходит обмен? Лично вы при этом присутствовали?
– Обмены происходят, как правило, в так называемой "серой" зоне. Подъезжают автобусы с той и с другой стороны, из них выходят люди, всех затем рассаживают по автобусам. Но лично бывать там нет необходимости, тут важно же провести предварительную работу, чтобы он попал на этот обмен. А там уже все сделают без тебя.
– А много ли жителей края прямо сейчас остается в плену?
– Эти люди есть, мы о них знаем. Но данная информация закрытая. Сейчас предпринимаются шаги для того, чтобы их вернуть.
"Для семьи главное, что он жив"
– Когда вы понимаете, что человек в украинском плену, вы сообщаете об этом его родным?
– Обязательно. Для родных это радостная новость. Для них неважно, что он военнопленный. Есть понятие, что настоящий мужчина гранату взорвет, но в плен не сдастся. Но для семьи главное, что он жив. Тем более есть всякие случаи, когда его контуженного взяли в плен или он просто не сориентировался, не смог отбиться, гранату достать.
– А семьи солдат в этом процессе поиска пропавшего без вести принимают какое-то участие? Они могут помочь?
– Порой родственники на каком-нибудь сайте, на видео или фото видят своего родственника, предполагают, что он похож, и мы начинаем выяснять, где находится человек, заявлен ли он в войсковую часть. Но есть и другая сторона. Люди пытаются написать во все инстанции сразу и думают, что сейчас все его дружно начнут искать, но это так не работает. Чем больше мамы или жены начинают распространять информацию в гражданских источниках, тем это больше вредит. Украинские мошенники начинают звонить близким, говорить о выкупе, что он у них. Близкий надеется, что родственник жив, хочет его вызволить, скидывает деньги, ведет ненужные переговоры и прочее. Поэтому нужно сразу обращаться к официальным источникам.
– Вы сказали, что мошенники требуют деньги за пленных солдат. Это не украинские военные?
– Военные не требуют деньги никогда, их просят мошенники. "Официалы" заявляют списки и все. Есть система, когда они разрешают посылки пленным передавать. Или говорят: "Пришлите десять тысяч на еду, мы купим такие-то продукты". Есть ребята, которые долго находятся в плену, их не подают в списке на обмены по году, по полтора. Не знаю, от чего это зависит, какая очередность у них. Есть те, кто попал в плен, допустим, перед Новым годом, и мы их уже обменяли. А есть те, кто в плену по году-полтора, и мы до сих пор не можем их обменять.
– А близкие никогда не порываются поехать в зону боевых действий и забрать своего солдата? В Чечню матери ехали вызволять своих сыновей...
– Раньше была такая категория. Комитеты солдатских матерей шли на все, чтобы мама приехала забрать сына. Но я такого не допускаю. Если они это делают какими-то своими путями, они прорваться могут. Но чтобы целенаправленно пустить маму туда на вызволение сына из плена – это, конечно, недопустимо.
– Пленным русским солдатам позволяют связаться с близкими?
– Чтобы позвонить маме и сказать: "Я живой, все хорошо" – может быть, такое было раза два из моей двухгодичной практики. А вот письмами дают общаться через волонтеров. Мы тоже пленным письма доставляем.
"У всех мурашки пошли, близкие в обморок упали"
– Как правило, сколько времени занимает процедура обмена пленных?
– По-разному. От 15 минут до года. Кого-то ты нашел быстро – подал документы, и все пазлы сложились. По кому-то работа ведется очень долго. Это вопрос времени. Я без вести пропавшего человека найду все равно.
– А какой был самый сложный случай в вашей практике? Например, чтобы надежды найти человека уже не было, и вот он нашелся.
– Был волшебный случай. Два года человек был признан погибшим. Тела не было, похорон тоже. Есть такая категория, когда не остается ничего от человека – например, он сгорает в машине, в танке, либо еще что-то с телом произошло. Тут же семья простилась, получила справку о смерти, два года и два месяца прошло, и вдруг он приходит. Человек попал в списки, но мы его не запрашивали, потому что все статусы были уже подтверждены. Человека обменяли, у всех мурашки пошли, близкие в обморок упали, когда он в дом зашел.
– И много таких солдат, тела которых до сих пор не нашли?
– Мы уже похоронили огромное количество ребят и многие сейчас в статусе без вести пропавших, среди них есть наши, алтайские ребята, но цифр называть я не буду. И не факт, что мы всех их сможем привезти на захоронение. С большей частью родственники будут прощаться, не имея тела. Самое худшее, когда ты не можешь проститься. Это самая тяжелая категория. В таком случае нет осознания того, что родственника больше нет. Все-таки момент захоронения – это законченный жизненный цикл. Как бы тяжело, больно ни было, как бы ни хотелось прыгнуть в могилу, но все равно после захоронения приходит осознание. Когда ты его не похоронил, этого осознания нет.
– А не было случаев, когда алтайские солдаты в украинском плену умирали?
– В моей практике таких случаев не было. Но вообще подобные эпизоды случаются.
"На той стороне тоже есть люди, а есть нелюди"
– Как украинские солдаты относятся к русским пленным?
– По всякому. Все зависит от того, где солдат находится. На той стороне тоже есть люди, а есть нелюди. Первые воспринимают это как свою работу, они не изверги – разрешат что-то передать и относятся терпимо. А вторые – церберы, которые не дают ничего. Пленные возвращаются от таких изможденными, переломанными, им сначала требуется больница, потом уже все прочее. Пропорция тех и других – 50 на 50. У тех, кто был у адекватных украинских военных, не так травмирована психика. А у тех, кто попал к извергам, восстановление гораздо дольше идет – должно год, два или три пройти, чтобы человек восстановился и физически, и морально.
– Лично вы много общались с пленными, которые вернулись домой?
– Общалась, но не сразу, как людей привезли. Спустя время, когда вернувшиеся уже реабилитировались, пришли в себя, почти все они стараются прийти в гости, поблагодарить или хотя бы просто повидаться, познакомиться. Для меня это необязательный момент или фактор. Если пришел боец – здорово. Важнее, что он дома. К тому же они же не все за забором живут. Наш край большой. Не все сюда попадают.
– Нужна ли пленным какая-то особенная реабилитация? И отличаются ли они от обычных ветеранов СВО?
– Безусловно. Отдельная психологическая работа нужна каждому военнопленному, там тонкая работа ведется. Не каждый мужчина вообще готов идти к психологу. Но постепенно, разными методами люди до этого доходят. Психологическая реабилитация – это основа, но начать можно не с этого, а с подхода к бойцу как к человеку. Никогда мы это слово не произносим – военнопленный. Отношение должно быть такое, будто этого не было. Хороший подход к пленному – что он просто живет. Ну да, пришел с СВО. С точки зрения государства он от ветерана СВО ничем и не отличается.
– Часто пришедшие из плена хотят вернуться обратно на СВО?
– Почти никогда. Но все равно часть из них возвращается. Это зависит от статуса, физического или психологического состояния человека – факторов очень много. Если человек не может сидеть дома, он в нормальном психологическом состоянии, чувствует, что может пойти туда снова, то он идет.
– А вам самой насколько тяжело работать с такими историями? Ведь постоянно приходится пропускать человеческую драму через себя…
– Тяжело, безусловно. Но ты привыкаешь. Если в первый год работы я рыдала над каждым случаем, то сейчас уже закалилась и просто работаю. Более болезненно относишься к историям тех, кого знаешь лично. Неважно, пленный он, раненый или, не дай Бог, погибший. Есть такие, кого ты сам собирал, кому отправлял помощь. Вот ты ему вручал посылку, и вскоре уже печальная новость. Это все очень тяжело.
– Среди ваших знакомых кто-то попадал в плен?
– Один случай у меня был, когда знакомый был в плену. Небыстро мы его вытащили. Долго выясняли, где он. Потом мы его обнаружили. Около полугода он там пробыл. У него уже прошла реабилитация, он полгода был дома, потом был демобилизован, а затем снова подписал контракт и ушел на фронт.
"Они говорят, что в мае 2025 года будет две победы"
– Вы уже сказали, что активно занимаетесь и сбором солдат на СВО. Как появился фонд "За Добро"? И чем он вообще отличается от других подобных организаций?
– В марте 2023 года я официально открыла фонд "За добро". У нас фонд краевого масштаба. Подвигла меня его открыть краевой министр соцзащиты Наталья Оськина. Она хотела фонд всеобъемлющий, который будет помогать многим людям, не только солдатам СВО. Началось все с носков, потом друзья семьи стали предоставлять нам фуру за свой счет, бесплатно. То есть мы берем машину, нам дают водителя, а мы ее уже наполняем. Остальные организации пользуются услугами транспортных компаний либо же правительство им помогает. А мы автономные и ни от кого не зависим.
– Вы контактируете с другими организациями, которые помогают военным?
– Конечно. С Еленой Шамариной из организации "Весточка из дома" мы в хороших отношениях. У них недавно проблема с машиной случилась, я предложила свою. Передаем какую-то продукцию, если они везут груз. Взаимодействуем с Кристиной Юстус, которая является руководителем комитета семей воинов Отечества и тоже возит гуманитарную помощь. Мы работаем вместе не только по гумпомощи, но и над другими проектами, также мероприятия проводим, оказываем психологическую помощь. Сейчас наш фонд хочет сделать шаг вперед. Рассчитываем на то, что СВО скоро закончится. Мы ради этого стараемся. Фонд нужно подготовить к тому, чтобы он стал уверенной платформой для участников СВО и их семей.
– Вы говорите о том, что СВО должна скоро завершиться. Сейчас в обществе и правда есть такое ощущение из-за последних новостей о переговорах. Не уменьшилась ли помощь фонду из-за этого?
– Помощь в разы уменьшилась. В первой половине 2023 года мы могли на дрон собрать за день. Сейчас это очень большая и длительная работа, сборы идут тяжело. Когда просишь не деньги, а материальную помощь, на это люди еще хорошо отзываются, приносят гвозди, дрель, кофе или чай, еще что-то.
Есть очень активные бабушки и дедушки. Например, пенсионер Владимир Иванович. У него была тяжелая операция на ноге, но он с костыльком каждый месяц поднимается к нам на третий этаж и несет свои две тысячи с пенсии. Он открытый человек, всегда благодарит нас за нашу работу. Для него очень тяжело приехать, подняться, но он это делает каждый месяц на протяжении двух лет. И таких людей много. Но очень хочется, чтобы было больше тех, кто осознанно делает добро и помогает не потому, что об этом сказало правительство или пришло распоряжение сверху.
Ребята, которые помогают искренне, знают, как нашим мальчишкам на самом деле тяжело. По телевизору говорят не все, и это понятно. Но из-за этого люди стали думать, что помощи уже не требуется. Это крайне плохо. Когда общаешься с военнослужащими разных рангов, статусов и погон, они повторяют: "Нереально, чтобы война в этом году закончилась". А вот в Москве у чиновников есть другая версия. Они говорят, что в мае 2025 года будет две победы, которые все ждут. Дай Бог ошибаться всем моим генералам.
P.S. Сейчас Татьяна Коробова находится с гуманитарной миссией в Донбассе. Отправляясь туда, она призвала жителей Алтайского края больше помогать российским военным: "Чтобы статусов "без вести пропавший" стало меньше, нашим ребятам надо помогать. Они должны быть сыты, одеты, экипированы и снабжены необходимым оборудованием и техникой для борьбы с врагом. Этим мы и занимаемся. В данный момент мы находимся близко к передовой, идет работа по поиску, эвакуации солдат и, конечно, по раздаче гуманитарной помощи. На СВО едут десять фур и трал с автомобилями из Алтайского края. 20 февраля мы начали вручать ребятам технику и гумпомощь. Мы с вами должны поддерживать их сейчас. Нужно помогать ребятам. Не помогать – нельзя".
Свежие комментарии